Блокадница Галина Сухомлинова: «Все верили, что война закончится и все будет хорошо»
В блокированном городе оказалось более двух с половиной миллионов жителей, в том числе 400 тысяч детей. От голода и обстрелов погибло, по разным оценкам, от 640 тысяч до более миллиона человек.
Дочь кадрового военного Галина Сухомлинова в окруженном войсками городе оказалась вместе с мамой и сестрой. Своими воспоминаниями о войне она поделилась с корреспондентом РИА «Дагестан».
– Галина Владимировна, сколько вам было лет, когда началась блокада?
– Когда началась блокада, мне было 7 лет. Когда закончилась, было уже 10.
Я вам покажу кусочек блокадного хлеба. Это была норма – в нем 125 грамм. Его давали на день, и кроме этого кусочка ничего абсолютно, кроме того, что жители сами как.
В таком кусочке была горсть муки, шелуха от овса и других зерновых, древесные опилки, молотый целлофан. На заводах еще были тряпки промасленные – ими протирали станки. Вот эти тряпки тоже собирали, перемалывали и – в хлеб. И вот это на целый день то, что нам давало государство.
А дальше уже жители сами крутились. Ведь за время блокады в городе не осталось ни одной кошки, ни одной собаки. Птиц всех поубивали: даже воробьев стреляли, а голубях уж и речи нет. Когда и это все поели, многие стали охотиться на крыс. Вот так перебивались, кто как мог.
– А вам приходилось охотиться на кошек и воробьев?
– Нет, мы этого избежали, но мы варили конину. Мы жили в пригороде Ленинграда, поселке Лесное. Сейчас по этому поселку проходит Лесной проспект. У бабушки был частный дом, огород. Мы выкапывали что-то из этого огорода, а еще у нее была малина, смородина. Но на второй год мы и этого были лишены: все поедалось еще до того, как что-то успевало созреть. Голод был большой. Трудно было жить.
Около этого бабушкиного дома была воинская часть, у которой были лошади. Кормить их было нечем, и они от голода начали падать. Как только лошадь падала, ее тут же забивали, часть мяса съедали сами военные, а остатки – тогда ведь холодильников не было – продавали населению. И вот мама за совершенно новый папин костюм выменяла три килограмма конского мяса, а за туфли папины получила ведро конской крови – кровь густеет, из нее делали котлеты.
Но и конина закончилась. На том месте, где сейчас палисадник у Исаакиевского собора, раньше было капустное поле. Жители сами вскапывали, сажали капусту, потом ездили и собирали ее. В общем, крутились, кто как мог. Пили березовый сок, очень много – он нас, наверное, и спас. Берез много было. Гвоздь вобьешь, бутылочку привяжешь – и пьешь. Это, наверное, единственное сладкое, что у нас было. Сосну пили, заваривали. Хвоя сосны нас спасала от цинги – от нее очень страдали в то время ленинградцы, очень многие потеряли зубы.
Все комнатные цветы съели, с них начали. На черный рынок иногда ходили. Мама преподавала музыку, и за две буханки хлебана на этом рынке выменяла рояль. Во второй раз отдала бриллиантовое кольцо – за него ей дали уже одну буханку.
– Блокада унесла огромное количество жизней. Как ваша семья сумела продержаться до конца?
– Мама нас всегда подбадривала. У нее была присказка: «Вот после войны мы будем делать то, это». Как-то она нашла в аптечке флакончик касторового масла и говорит: «Пусть касторовое, но это же все равно масло, давайте пожарим на нем хлеб». И вот мы нарезали хлеб тоненько, пожарили. Так нам показалось вкусно! Все же – на масле, а мы этих жиров сколько уже не видели.
И мама говорит: «Надо же, а мы и не знали. Касторка, казалось бы, от расстройства желудка, а тут вон какая вкусная вещь. Вот после войны мы обязательно купим еще касторку и еще пожарим на ней хлеб». Правда, маму эту клятву не выполнила – так никогда и не проявила больше желания есть хлеб на касторке.
Многие тогда просто растерялись, не знали, как крутиться. Вот мама нет-нет, да и пойдет на черный рынок, хоть землю принесет – и то что-то, хоть сахар съел.
– Для чего нужна была земля?
– Дело в том, что земля эта была с Бадаевских продуктовых складов. Нас уверяли власти, что продуктов в этих складах хватит на 15 лет, и никакие блокады нам не страшны. Но немцы заслали лазутчиков в город. Они узнали, где эти склады, и ночью залезли на крышу и фонариком в небо посветили – показали своим летчикам, куда бросать бомбы. За одну ночь склады были сожжены, уничтожены. А по земле с этих складов текли масло растительное и растопленное сливочное, сахар расплавился и тек по земле.
Предприимчивые люди стали эту землю выкапывать и продавать: 50 сантиметров – 100 рублей. А если метр берешь – туда ведь, чем глубже, тем меньше попадает – 50 рублей. Вот мама эту землю приносила – в ней много сахара и масла оказалось – заливала водой, и мы ждали, когда эта земля осядет. Вода, конечно, не очищалась полностью, она оставалась коричневой.
Мама ее добавляла в кашу из 75 грамм печенья и стакана соевого молока, которые были положены грудничкам. У меня сестренка – она сейчас тоже в Махачкале живет – была тогда грудная, семь месяцев. А у мамы от голода пропало молоко. И вот такой кашей она сестренку и кормила. Мне этой каши не доставалось, и я вылизывала стенки кастрюльки.
– Как переживали блокаду ленинградцы?
– Очень трудно было. Люди слабели. Идет, допустим, на работу или за хлебом человек, силы кончились, упал. Упал, лежит и не пытается встать – знает, что не встанет, - и никого не пытается звать – знает, что не подойдут. А не подходили не потому, что были злые или не хотели помочь, а потому что знали: «Вот я сейчас подойду, начну его поднимать – у меня сил нет, я его не подниму, а упаду сама, и мы уже вдвоем будем лежать». И вот так на месте люди умирали, где падали. Трупы были везде. Заходишь в подъезд дома, а на лестнице тут труп лежит, выше – люди поднимались и не было сил дойти до своей квартиры.
А еще в чем беда была у нас – помимо голода ужасного зимой начались жуткие морозы, они доходили до 40 градусов и выше. А отопления не было, потому что немцы разбомбили все электростанции и света не было, значит, не было ни отопления, ни воды. Кто жил от Невы далеко, собирал и топил снег. А кто жил поблизости, ходил с саночками к реке, привязывали ведро к санкам и везли на саночках домой.
Даже воды не было. Мы жили в поселке Лесном, у нас там был пруд. Можно было бы брать оттуда воду – мы и брали, но в этот пруд складывали и покойников, потому что везти их хоронить у людей сил не было. Некоторые отвозили их на саночках от дома подальше и складывали на землю, а потом уже специальные грузовики ездили и собирали умерших. И вот люди скидывали покойников в пруд – все-таки не на земле валяется. А мы брали из пруда воду и пили эту воду – другой не было, или снег топили.
– Несмотря на тяжелейшие условия, жизнь в городе продолжалась?
– Что удивительно, когда я вспоминаю, – никто не стонал. Духом не падали. Нас с самолетов немцы забрасывали листовками: «Русские, сдавайтесь! Мы вас накормим, у нас много еды. Сдавайтесь, вы будете живы». Никто в плен не шел – я лично таких не знаю. Среди родных, знакомых никто в плен не сдавался.
Во время блокады никто не сидел без дела – все были заняты делом. Работали театры, консерватории, школы. Мой дядя ходил в восьмой класс. Их школу разбомбило - так они на улице сидели и занимались, на обломках. Шостакович тогда написал Седьмую симфонию, и ее исполняли, привозили военных по очереди в театры, чтобы они посидели, прикоснулись к искусству. Все трудились, кто как мог.
И знаете, люди поддерживали друг друга, подбадривали. Дети писали стихи своим мамам. Все верили в то, что война закончится, и все будет хорошо. Верили в победу.
Все занимались делом. Кто мог, работал. Один мой дядька учился в школе, а второй служил в армии, был радиолокаторщиком. Тогда радиолокация только развивалась, и их было 10 человек, их охраняли, дрожали над ними. И им давали раз в месяц стакан риса. А он этот рис делил с нами: полстакана нам привозил, а полстакана оставлял себе. И вот у нас полстакана риса на пять человек – что можно из него сварить, чтобы люди наелись? Но все равно – какая-то помощь.
– Помните день, когда закончилась блокада?
– Да, конечно. Это было 27 января, когда объявили торжественно, марши играют по радио, мы все на улицу выбежали. Знакомые и незнакомые обнимаются, целуются, танцуют под музыку. Это было что-то неописуемое.
Первое время, когда блокада прекратилась, еще очень много людей погибали – но уже не от голода, а от переедания. В Ленинград стали привозить масло, продукты, варили каши и кормили горожан. И ту все накинулись на эти котлы с кашей и ели, не могли наесться. Врачи не успевали предупреждать: «Не ешьте много, будет заворот кишок». Но предупреждать было бесполезно. Все ели и не могли наесться, и очень много тогда людей погибло от этого. И жадностью это не назовешь: можно понять человека, который 900 дней и 900 ночей не видел ничего, кроме этого хлеба.
– Как вы оказались в Дагестане?
– После того как война закончилась, мы в Ленинграде уже не жили. Папа был кадровым военным, и его куда только не отправляли. Мы жили в Финляндии, Эстонии, Литве, Грузии, Северной Осетии. Из Северной Осетии папу отправили в Дагестан. Когда мы увидели, как тут тепло и красиво, сколько здесь фруктов, мама сказала, что никуда мы из Дагестана не уедем. Он стал нашим домом. Папу еще отправляли в Германию, и он забирал всю семью с собой, но в итоге мы все равно вернулись в Дагестан. Здесь нас очень тепло приняли, люди приветливые, хорошие.
Так и живу с тех пор в Махачкале. Здесь вышла замуж за дагестанца, здесь работала учителем 30 лет. Начинала в махачкалинской 15-й школе, потом открывала 39-ю и 22-ю, и на пенсию ушла из 12-й. Преподавала русский, литературу и историю, была и завучем долгое время. Вот уже 33 года в школе не работаю, а ученики до сих пор приходят, звонят, поздравляют со многими праздниками.
